Эти расхождения в реакции на снятие карантина в разных странах формируют основной вопрос: приведет ли COVID-19 к тому, что люди станут меньше ездить и тратить меньше топлива, или же, наоборот, страх заразиться и нежелание зависеть от изменений работы общественного транспорта обеспечат новый автомобильный бум? Сторонники первого подхода особенно сильны в Европе. Так, глава лоббистской группы Transport & Environment Уильям Тодс в июле написал статью с красноречивым заголовком «COVID-19 и конец эры двигателя внутреннего сгорания», в которой постарался показать: последствия коронавируса в виде перехода множества людей на удаленную работу снижают значение автомобиля в повседневной жизни больших городов. Согласно проведенным в июле опросам, в большинстве крупных европейских стран жители согласны были бы сократить площадь автомобильных дорог в своем городе, заменив их на парки и общественные пространства. По мнению Тодса, влияние коронавируса может ускорить введение запрета на въезд в города транспорта с двигателем внутреннего сгорания, который уже анонсировали Амстердам, Брюссель, Париж и Лондон. Такие запреты, в свою очередь, будут стимулировать покупки электромобилей, каскадно снижая спрос на нефтепродукты.

Другая точка зрения заключается в том, что сложившиеся сейчас низкие цены на нефть будут стимулировать автомобилизацию в развивающихся странах, особенно в Азии, и эти новые машины все равно будут ездить на нефтепродуктах. Ключевой аргумент в рамках этой концепции прекрасно сформулировал в 2016 году бывший министр нефти Саудовской Аравии Али аль-Наими. На вопрос журналиста, не беспокоится ли он о судьбе нефтяной отрасли из-за роста числа электромобилей, министр задал встречный, оставшийся без ответа вопрос: «А у вас есть электромобиль?»

Коронавирус серьезно нарушил работу некоторых производственных отраслей: многие предприятия от Китая до Южной Африки отправили рабочих на карантин и приостановили деятельность. Но, нужно признать, в нефтегазовой индустрии это негативное влияние оказалось несущественным: несмотря на случаи заражения, ни одно крупное месторождение или перерабатывающее производство в мире не остановилось именно потому, что персонал оказался инфицирован.

В России основная проблема была связана с вахтовым персоналом, который из-за карантинов был вынужден оставаться на своем объекте на два-три месяца дольше, чем предполагалось контрактом. Были и случаи массовых заражений на месторождениях, в том числе на Ямале и в Восточной Сибири. Тем не менее компании в целом научились справляться с подобными кризисами, а затраты на создание обсерваторов, закупку аппаратов ИВЛ и бронирование дополнительных вертолетов на случай эвакуации по медицинским показаниям в целом составили миллиарды рублей — незначительную сумму по меркам отрасли. «В любом случае мы не заменим рабочих беспилотниками: нет ни таких технологий, ни экономической целесообразности»,- говорит сотрудник крупной нефтяной компании.

С точки зрения производства основным вызовом для компаний стала волатильность спроса. Например, в апреле после введения карантина в России нефтекомпаниям просто некуда было девать топливо: рассматривались даже варианты его хранения в железнодорожных цистернах. В итоге загрузка НПЗ была снижена, многие заводы встали на ремонты раньше срока. И когда в мае произошло ослабление карантина, заводы не смогли сразу покрыть резко увеличившийся спрос, что привело к всплеску цен. Поскольку никто не может предсказать, насколько жесткие карантинные меры ждут в будущем, государственные регуляторы крайне заинтересованы в решении проблемы волатильности, чтобы избежать дефицита. Наиболее очевидный путь — увеличение запасов, говорят собеседники «Ъ» в нефтекомпаниях, однако затраты на хранение топлива в будущем неизбежно будут переложены на потребителя.

В добыче нефти волатильность проявилась еще более ярко: в конце апреля впервые в истории фьючерс на нефть WTI завершил торги с отрицательным значением (минус $37,6 за баррель), поскольку трейдеры были готовы доплатить покупателю фьючерса, лишь бы не выходить на поставку и не получить физическую нефть, которую негде хранить. Здесь решением проблемы стало создание глобального картеля ОПЕК+, который с мая приступил к регулированию примерно 45% мировой добычи, пытаясь привести производство нефти в соответствие со спросом. Это далеко не новый подход, который крупнейшие мировые игроки пытались применять еще с соглашения в Экнекерри в 1928 году. Как показывает практика, хотя успешная координация добычи может снизить волатильность, она, как правило, приводит к длительному периоду низких цен на нефть — просто потому, что цены все же не падают достаточно сильно для того, чтобы радикально снизить инвестиции в добычу.

Для России продолжительный период низких цен на нефть означает слабый рубль, низкую инфляцию, очень медленный экономический рост или даже стагнацию — если спрос на нефть в мире не вернется к тому уровню, что был до коронавируса.

Всеобщее ожидание низких цен на нефть, которое в другое время — в 1960-е или 1990-е годы — стимулировало бы рост потребления сырья, сейчас воспринимается как симптом несостоятельности нефтегазовой отрасли и даже как начало конца углеводородной эпохи. В западном мире нынешний нефтяной кризис удачно лег в концепцию энергетического перехода, согласно которой углеводороды должны в обозримом будущем уступить место возобновляемым источникам энергии. Общераспространенной является теория пикового спроса на нефть (peak oil), которая утверждает, что вскоре мир достигнет максимального в истории потребления нефти, после чего спрос на нее начнет постепенно, но неуклонно сокращаться за счет энергосбережения и перехода на иные технологии. Многие аналитики считают, что этот пик уже наступил и коронавирусный кризис может стать водоразделом, после которого спрос на нефть уже полностью никогда не восстановится.

Хотя подобные утверждения сейчас нельзя ни полностью обосновать, ни уверенно опровергнуть, сама дискуссия уже оказывает серьезное влияние на индустрию. «Споры о пиковой нефти имеют значение, поскольку они привели к масштабному сдвигу в восприятии роли углеводородов в энергетическом балансе и это меняет поведение ключевых игроков, будь то правительства, финансовые институты, компании или потребители,- говорит директор Оксфордского института энергетических исследований Бассам Фатух.- Уже очевидно, что риски энергетического перехода повлияли на предпочтения инвесторов и их общее отношение к сектору. Это, в свою очередь, может сказаться на доступности и стоимости финансирования. Большинство международных нефтяных компаний уже меняют свои портфели активов в сторону низкоуглеродных проектов, таких как газовые и ВИЭ, и перестраивают свой бизнес в сторону большей электрификации».

Так, один из пионеров мировой нефтедобычи британская BP в середине февраля, в разгар пандемии, объявила о намерении стать углеродно нейтральной компанией к 2050 году, то есть выбросы СО2 от деятельности компании должны полностью компенсироваться мерами по его хранению. Кроме того, компания намерена вдвое сократить выбросы от использования своих товаров. Глава компании Бернард Луни в интервью Financial Times пояснял, что пандемия укрепила его личное убеждение в необходимости пересмотра стратегии BP, а также отметил рост вероятности того, что нефть станет менее востребованной. В августе компания представила стратегию до 2030 года, которая предусматривает увеличение ежегодных инвестиций в ВИЭ в десять раз, до $5 млрд, и сокращение добычи нефти и газа на 40%.

Пока больше ни одна крупная нефтекомпания не ставила подобную цель, которая заключается, в сущности, в том, чтобы перестать добывать нефть. Но европейским компаниям легче двигаться в этом направлении, поскольку власти ЕС предлагают огромные субсидии для совершения энергетического перехода. В середине лета государства ЕС одобрили антикризисный план объемом €750 млрд до 2028 года — большая часть средств направлена на поддержку «зеленого курса». США и Китай столь крупных субсидий не предоставляют, но в конечном счете обе страны являются нетто-импортерами энергоресурсов и в целом заинтересованы в энергетическом переходе, хотя и не любой ценой.

Российский нефтегазовый бизнес пока воспринимает подобный сценарий, который все же не является полностью предопределенным, как страшный сон. Собеседники «Ъ» в отрасли напоминают, что стоимость добычи нефти и газа в России в среднем одна из самых низких в мире, и, «если действительно этому бизнесу придет конец, мы уйдем из него последними». И произойдет это не скоро, для серьезного сокращения потребления нефти потребуются десятилетия, считает источник «Ъ» в крупной нефтяной компании: «В 1960-е годы спасение от энергетического кризиса видели в атомной энергии, потом — в энергосбережении, но нефть по-прежнему жива. Даже уголь, самое „грязное“ ископаемое топливо, жив, хотя для отказа от него давно нет никаких принципиальных технологических препятствий». Коронавирусный кризис в российских компаниях воспринимают как тяжелое, но преодолимое препятствие на пути к «нормальному рынку», возвращение к которому — лишь дело времени.